– Найдешь! Как припечет, так найдешь и домашним скажешь, где найти! Не одного такого упрямца повидал я!.. – со злобой прошипел Юрась и крикнул пахолкам: – Бросьте его в яму, пускай там посидит еще да подумает хорошенько!
Не успел Левон и глазом моргнуть, как его поволокли к яме и швырнули вниз, да так, что он загрохотал по лестнице.
– Ну, кто согласен внести за себя выкуп, милостивые паны? – сурово спросил Юрась, обращаясь к остальным узникам, трясущимся от страха и холода.
Двое вышли вперед. Молча поклонились.
– Что скажете?
– Не пытайте нас, ясновельможный пан. Не сегодня, так завтра принесут за нас выкуп.
– Ладно! Полезайте назад в яму… А вы?
Те, к кому был обращен этот вопрос, опустили головы в ожидании самого худшего.
– Чего молчите?
– Нечего нам сказать, – произнес один. – Хоть убейте, а выкупа не наскребем.
– Всыпьте ему!
Пахолки схватили беднягу, бросили на снег. Это был сильный широкоплечий горожанин. Он сопротивлялся, брыкался, не давая себя разуть, но его ударили палкой по голове, содрали сапоги и отколошматили так, что несчастный едва дышал. Встать сам он не смог, его схватили за руки и за ноги и бросили, как колоду, в яму.
Затем запыхавшиеся пахолки принялись за следующего.
Экзекуция продолжалась почти до обеда. Но все безуспешно: у людей, по-видимому, действительно не было за душой ничего, и они твердо стояли на своем, так как знали, что тех, кто обещал внести за себя что-либо, в надежде избежать пыток, а потом не вносил, впоследствии били еще более жестоко.
Наконец остался один – Семашко.
Юрась замерз и был зол от того, что собрал, собственно, ничтожные крохи. Ему было жаль себя, вынужденного, несмотря на высокий титул «князя и гетмана», вот так, самому, взимать со своих подданных чинш. Он проклинал судьбу и землю, на которой ему приходится жить, проклинал обнищавший, забитый, запуганный бесконечными войнами и набегами народ, которым ему приходится править… Где-то в глубине души иногда появлялось чувство, похожее на жалость к своим жертвам, но когда он вспоминал, что он сам почти нищий в сравнении с другими правителями – султаном, королем польским, царем московским, – это чувство исчезало как дым, а душа полнилась злобой. Тогда он готов был посадить в яму всех жителей Немирова, подозревавшихся в том, что у них остались хоть какие-то драгоценности, замучить каждого второго, только бы пополнить тот несчастный маленький бочонок, который он держал в потайном месте… Один бочонок!.. А у его отца, гетмана Богдана, таких бочонков было, как он не раз слыхал от знающих людей, почти полсотни… И куда девалось это богатство? Прошло, уплыло через руки Выговского, его собственные, руки Тетери… Развеялось, как утренний туман, в вихре страшной борьбы, разгоревшейся за Богданову булаву… И вот теперь он вынужден ворошить лохмотья подданных, чтобы, откладывая злотый к злотому, талер к талеру, шеляг к шелягу, сколотить мало-мальски приличную казну и не чувствовать себя беднее Самойловича. При мысли о ненавистном сопернике его сердце бешено заколотилось. Он люто ненавидел левобережного гетмана, которого считал одним из главнейших виновников своего незавидного положения и которого, если бы мог, предал бы жесточайшим пыткам…
Взгляд Юрася остановился на Семашко. Тот стоял в стороне, углубившись в свои думы. Что скрывается за его бледным высоким челом? Что приказал ему Сирко, посылая в Немиров к Астаматию? А может, не только Сирко, но и Самойлович причастен к пребыванию этого казака здесь?.. Вдруг это та ниточка, которая поможет распутать весь клубок измены и козней?
– Как тебя звать, запорожец? – спросил он Семашко.
– Семашко Мирон, гетман.
– Откуда ты?
– Немировский родом.
– Давно в Сечи?
– Как только закончил Киевскую коллегию, так и махнул за пороги, ясновельможный пан гетман… Вот уже более десятка лет… Правда, с перерывами.
– О, так ты учился в Киевской коллегии! Я тоже там учился…
– Я это знаю, гетман.
– А что ты еще знаешь про меня?
– То, что и все.
– То, что известно всем, меня мало интересует… А вот про то, что никому не ведомо, кроме тебя да еще двух-трех особ, я хотел бы дознаться…
– Я не понимаю.
– Не прикидывайся дураком… Ты же знаешь, за что тебе тут всыпали киёв…
– Ей-богу, нет!
– С чем прислал тебя Сирко в Немиров?
– Я прибыл сам, по собственной воле… На зимовку. Тут моя семья.
– Он приказал убить меня?
– Он ничего не приказывал…
– Так, может, это сделал гетман Самойлович?
– Я ни разу не видал его.
– Откуда ты знаешь Астаматия?
– Я его не знаю.
– Однако ж по приезде в Немиров ты посетил наказного гетмана Астаматия и имел с ним беседу!
– Да, я был у Астаматия, но только потому, что таков приказ вашей ясновельможности – всем прибывающим, а особенно запорожцам, в пятидневный срок лично являться к наказному гетману или немировскому полковнику.
– Ты сидел у него полдня!
– Я перекинулся с ним самое большее двумя десятками слов. С чего бы мне сидеть у него полдня?
– Мне донесли об этом верные люди.
– Выходит, они не верные люди, а брехуны!
Юрась кинул быстрый взгляд на Многогрешного. Тот мигом подбежал.
– Я слушаю, пан гетман.
– Он и раньше это говорил?
– Да, пан гетман… Но он выкручивается!